Видимо в это же время Андрей Иванович Волгушев подавал заявление о принятии в члены Петроградского отделения «РАБИС», но, как студенту, ему было отказано.
Об учебе и жизни студентов Мастерских подробно рассказывает журнал «Третьяковская галерея»: «…В 1922 году академию (Академию Художеств) объединили с бывшим Центральным училищем технического рисования барона А.Л. Штиглица, и новое учебное заведение стало называться Петроградским ВХУТЕМАСом. Помимо ректора В.Л. Симонова в состав правления входили К.С. Петров-Водкин (разработавший собственную систему обучения и чье влияние было очень велико), С.С. Серафимов, В.А. Денисов, А.Е. Карев. Как вспоминала одна из студенток, А.В. Гарева, тогда же состоялся первый прием по конкурсу — из почти трехсот человек приняли восемьдесят. Большинство не имело надлежащей подготовки по искусству и по общеобразовательным предметам, их заменяли соответствующие командировки и солидные характеристики о революционной деятельности или активности в общественной работе. Думаю, что они влияли на прием довольно сильно.
Студенты жили в самой академии, причем в тяжелых условиях. В здании отсутствовал свет, его дали только в феврале-марте 1923-го, комнаты освещались керосиновыми лампами. Особенно нестерпимым становился холод – в городе были трудности с дровами. Пальто в общежитии не снимали. Все металлические предметы – задвижки, крючки на окнах – покрывались инеем. Стипендия составляла 9 рублей 75 копеек, несколько килограммов хлеба и селедок. Некоторые молодые люди умудрялись подработать, разрисовывая стаканы. В 1923-1924 годах стипендию, распределением которой ведали студенты, дали только деньгами – сумма составила 18 рублей. В страну приходила помощь от Американской рабочей ассоциации, и счастливчикам доставались талоны на обеды с какао.
Подавляющее большинство имен молодых художников 1920-х – начала 1930-х годов не осталось в истории искусства. По окончании института выпускники шли работать в школы, дома пионеров и отходили от творчества, которое не могло их прокормить. Социальный состав студентов был неоднороден, как и степень их подготовленности. Поступали те, кто отслужил в армии, ученики художественных школ и училищ, Общества поощрения художеств (слившегося с академией) и совсем юные гимназистки. Не всем было суждено окончить полный курс – в институте проходили «чистки», и часть молодежи отчисляли из-за социального происхождения.
Работали комсомольские кружки, всевозможные общества содействия революции, студенты были перегружены общественными обязанностями, некоторым даже не хватало времени на учебу.
В 1925 году ректором назначили Э.Э. Эссена, выпускника Академии художеств и Санкт-Петербургского университета, дворянина и коммуниста, с именем которого связан недолгий период возрождения Музея Академии художеств. Эссен стремился дать всем студентам вуза хорошее образование, пригласив преподавателей читать лекции по высшей математике, оптике, физике, химии, начертательной геометрии, перспективе, истории искусств. По воспоминаниям А.В. Гаревой, институт иронически называли «высшим техническим институтом с художественным уклоном». На первом курсе для выявления призвания занимались изучением всех видов искусства – живописи, скульптуры и архитектуры. Допускались и неоднократные переходы с одного факультета на другой.
Чем интересовались студенты начала 1920-х годов? По воскресеньям ходили в Эрмитаж, «рассуждали о технике великих мастеров и буквально принюхивались к картинам. Многие с азартом набрасывались на книги по искусству». Малообразованная молодежь, приехавшая из провинции, открывала для себя журналы «Мир искусства», «Аполлон», «Золотое руно». Вечером, после занятий, ходили в библиотеку академии, изучали рисунки и эстампы. После ее закрытия старшекурсники бегали в библиотеку Института истории искусств на Исаакиевской площади. «Рассматривание картин французских художников XX века, для чего мы ездили в Москву, где тогда были открыты Морозовская и Щукинская галереи, наводило нас на мысли о живописи в чистых тонах, о влиянии дополнительных тонов, о работе мазком. У нас в работах было много черного, и это явно отрицательное явление в живописи проходило незамеченным, на него наши руководители не реагировали никак. Слово «колорит» почему-то вообще не употреблялось.
Молодежь интересовалась и современной литературой, поэзией. Когда Илья Эренбург читал в консерватории свой роман «Любовь Жанны Ней», желающих послушать было столько, что пришлось вызвать отряд милиции. Выступал Владимир Маяковский.
Студентам приходилось с боем прорываться на театральные постановки – билеты были очень дорогими, купить их могли только нэпманы. Толпой ходили в университет – на лекции Е.В. Тарле, на диспут А.В. Луначарского с митрополитом А.И. Введенским, на гастроли театра В.Э. Мейерхольда». [11]
Вот в такой обстановке оказался и наш герой, но трудности были ему по плечу. Учеба не прекращалась ни на один год, что подтверждается данными из его личного дела, хранящегося в ФГБУ РАХ Филиала Российской академии художеств в г. Санкт-Петербурге. [12]
Важные подробности из этого личного дела говорят о непростой обстановке того времени.
Ежегодно студенты должны были предоставлять сведения о себе: в 1924 году – «Анкету студентов, подвергающихся проверке», позднее «Декларации для студентов, облагаемых платой за учение в Ленинградских ВУЗах», в которых указывалось род занятий и имущественное положение родителей. Подавал такие сведения и Андрей Иванович.
Благодаря этому мы узнаем, что «родители живут в селе Лабазы Самарской губернии Бузулукского уезда, до 1917 года занимались хлебопашеством, земля была общинная, надельная 5-6 десятин, имели в среднем 3 лошади, 2 коровы, 6-8 овец. После 1921 года – земля общественная, 1 лошадь, 1 корова, 3 овцы. А в 1926 году – у родителей ничего нет, живут у брата, хозяйство которого не знаю, ибо не был у них два года». Становится ясно, что некогда крепкое хозяйство разорено, но, по крайней мере, в 1926 году оба родителя были еще живы.
Первоначально Андрей Иванович был зачислен на Живописный факультет и был студентом общего курса в 1922/23, в 1923/24 учебных годах – студентом 1 курса.
В 1923 году он обращался в предметную комиссию о переносе сроков сдачи экзаменов, очевидно по состоянию здоровья. Из солнечной и «хлебной», по сравнению с Поволжьем, но неблагополучной по инфекциям Ферганской долины, он привез малярию. В холодном, голодном и мрачном Петрограде она его сильно изнуряла.
Несомненно, прожитые в Азии годы оставили след в памяти и творчестве художника, но об этом мы узнаем немного позже.
Вот как описывает свои впечатления от Туркестана преподаватель Академии, художник К.С.Петров-Водкин, выезжавший в 1921 году в составе экспедиции в Самарканд для обследования состояния архитектурных памятников: «Солнце в этой стране совершенно разбудило меня. Я уже давно не работал так, как сейчас; особенно в последние дни, которые провожу здесь, я охвачен жаждой работы, мне недостаёт часов, чтобы сделать наброски всего, что хотелось бы выполнить».
Хотелось бы предполагать, что наш герой имел возможность учиться у этого великого художника, но с августа 1924 по август 1925 года Кузьма Сергеевич находился с семьей в Париже…
Возможно, Андрею Ивановичу Волгушеву довелось в этот период учиться у Михаила Васильевича Матюшина, хотя достоверно это пока неизвестно. М.В. Матюшин – известный русский художник, музыкант, теоретик искусства, один из лидеров русского авангарда первой половины XX века, был профессором Академии художеств по рисунку и живописи по общевузовской программе в 1922–1926 годах. [13]