СЕЛО БОГДАНОВКА 130 ЛЕТ НАЗАД

Александр Павлович Поспелов (1879-1951) прожил интереснейшую, богатую событиями жизнь. Он окончил Самарскую Духовную семинарию и Санкт-Петербургскую духовную академию, работал преподавателем в Самарском епархиальном училище. С 1912 года А.П. Поспелов был Председателем комитета Общества устройства и благоустройства поселка Зубчаниновка в пригороде Самары. С 1921 по 1929 год был организа­тором и заведующим 5-й опыт­ной школы второй ступени в Самаре, а с 1929 по 1933 год – краевым инспектором-методистом при Горьковском крайоно. С 1934 года работал заведующим учебно-методическим кабинетом и заведующим кафедрой русского языка в Ленинградском политехническом институте.

В 1943 году Александр Павлович Поспелов написал воспоминания, подробно рассказывающие обо всех перипетиях своей непростой судьбы. Первая часть этих воспоминаний содержит уникальные подробности жизни села Богдановки 130 лет назад.

«ДЕТСТВО

24 июня (6 июля) 1879 года в день Ивана Купалы у учителя греческого языка Николаевского духовного училища в городе Николаеве (сейчас Пугачёв) Самарской губернии родился первенец Александр.

Ребёнок был слабенький, и мать очень боялась, что он не выживет. Но он выжил, и в будущем превратился педагога Александра Павловича Поспелова. Вскоре его отец стал священником и получил приход в селе Богдановка Бузулукского уезда Самарской губернии.

Моё [Александра Поспелова – ред.] детство до старших классов семинарии протекало в этом глухом селе.

Село Богдановка находилась в юго-восточном углу Бузулукского уезда на границе с землями уральских казаков (в 10 верстах), и в 40 верстах от ближайшей станции Самаро-Златоустовской железной дороги – села Тоцкое.

Село Богдановка лежало в степи на болоте («пруты»). Недалеко от села были небольшие перелески. Летом здесь было очень жарко, зимой морозы нередко доходили до 50 градусов.

В центре села на большой площади стояла белая красивая церковь, которая славилась на весь округ своим могучим 150-пудровым колоколом с мощным звоном.

На площади по субботам происходили большие базары, на которые съезжались крестьяне из соседних сёл и деревень в районе 15-20 вёрст. Привозили много хлеба (пшеницу, рожь, просо, ячмень), сено, овощи, которые скупались обычно скупщиками богатых купцов из хуторов и купцами Сорочинскими.

На торговой площади был ряд лавок (самый богатый «универмаг» Куликова), но торговые ряды обычно заполнялись приезжими торговцами из Сороки, Тоцкого, иногда Бузулука. Помню, на площади большие весы, около которых по субботам было очень людно, а в остальные дни – место игры мальчишек.

По воскресеньям эта площадь была местом для игр детей и взрослых. Зимой взрослые увлекались игрой в «шары». Эту игру я видел только в Богдановке, похожа на лапту, только с тем отличием, что вместо мяча был деревянный шар, в который били палками на лету. Здесь же играли, и с большим увлечением, в «козла», в «чижа», в «чушки». Интересно, что взрослые крестьяне увлекались играми не меньше подростков. Вечером пустые лавки были любимым местом игры в прятки для подростков и местом свиданья молодых парочек.

От площади на север и юг шла одна большая улица, протяжением не менее 3-х километров. Северную сторону занимали русские («москали»), переселенцы из Центральных губерний, а южную – украинцы («хохлы», «мазепы») – из Полтавской и Черниговской губерний. Каждые жили довольно отчужденно, долго не смешивались друг с другом. Выйти замуж за «москаля» для «хохлушки» считалось позорным. Потом смешались.

Каждый конец улицы имел свой облик и свой быт. Украинцы жили в чисто побеленных хатах, крытых соломой. «Москали» жили более грязно и более бедно.

Зимой на «кулачках» бились обычно по принципу национальностей и победителями почти всегда «хохлы». В моих детских воспоминаниях почему-то больше впечатлений сохранилось об украинцах. Красивые украинские песни, коляды, проводы зимы, масленицы, украинская мелодичная речь…

За домами обычно были огороды с овощами (картофель, капуста, репа, морковь, редька, «цыбуля» и другие). Садов почти не было.

За рекой были «выселки». Здесь жили бедняки, «безлошадные», приют разных «гулящих» людей, шинков [мест незаконной продажи спиртных напитков – ред.] и т.п. Зимой выселки так заносились снегом, что приходилось откапывать избы. Мы, дети, ходить туда боялись, так как там были озорные ребята.

К селу с юга непосредственно примыкали горы – любимое место игры и гуляний молодёжи. У горы стояло Волостное правление, общественные хлебные амбары и кладбище. За горой – «Гребеньков» лес, конечный пункт наших обычных прогулок. А дальше – овраг, «Долгий» лес, гора и село Арбузовка [почему-то А.П. Поспелов называет Арбузовкой село Преображенка – ред.].

На юге тоже была гора, за который в 5-и километрах была деревня Николаевка («хохлы») у реки Бузулук, куда летом мы ходили рыбачить и купаться. Там же, несколько ближе к селу, были татарские деревни – с мечетями. На границе с «казаками», на восток в 8-и км, находилась мордовская деревня Большая Ремезенка, а на юге за горой – русская деревня Ковыляевка и хутор купца Шихобалова.

Все эти деревни были приходом в церкви села Богдановка и мой отец обслуживал русских, украинцев, мордву и близко был знаком с татарами. Татарский мулла бывал у нас в гостях.

Край земледельческий. Земли было много, не меньше 15 десятин на «душу». Обычно земля вся не обрабатывалась, а сдавалась в аренду, и много земли пустовало. На многих полях рос ковыль, пучки которого служили украшением в комнатах. Царило трехполье [система севооборота с делением пашни на три поля, каждое из которых засевается сначала озимыми, затем яровыми, а на третий год оставляется под паром – ред.]. Обработка земли проходила у «хохлов» на быках («волах»). Впрягали в одно ярмо 4-5 пар и большие плуга. Машин сельскохозяйственных не было. Молотили цепами или лошадьми («гопом» или на «телегах»). Веяли вручную. Весь хлеб свозили на гумно [огороженный участок земли в крестьянском хозяйстве, предназначенный для хранения, молотьбы, веяния и другой обработки зерна – ред.] к селу. Часто не обмолачивали 2-3 года (и зерно сохранялось!). Так хорошо складывали скирды [плотно сложенная, сужающаяся кверху масса сена, соломы или снопов, которой придана продолговатая прямоугольная двускатная форма, предназначенная для хранения под открытым небом – ред.]. Но были частые засухи – причина неурожайных голодных годов. Особенно сохранился в памяти «голодный» 1891 год и «холерный» 1892 год, как следствие голода.

Культурный уровень населения был невысок. Старики редко были грамотными, но среди украинской молодежи почти не было неграмотных. Основные развлечения – улица и песни до утра. В селе не было библиотеки. Было 2 школы – земская и церковно-приходская, которые влачили жалкое существование. Вся интеллигенция села состояла из священника, дьячка, писаря, учителя, фельдшера и торговца Куликова. Газеты выписывал только мой отец и фельдшер с учителем. Газета выписывалась в волостном правлении, но их брал к себе писарь Петр Матвеевич Орлов, приятель моего отца.

Таково внешнее окружение моего детства. Жили мы в большом поповском доме. Дом жилыми сенями делился на 2 половины – горницу и кухню. Горница состояла из четырех больших комнат: столовая, спальня, замечательный кабинет и прихожая, которая впоследствии была превращена в детскую. Из прихожей был вход в стеклянную террасу, где мы спали летом; и парадный вход, который был всегда закрыт.

Обстановка в доме не отличалась особым богатством и, пожалуй, вкусом. В зале была мягкая мебель в стиле «ампир» и венские стулья, круглый стол и два ломберных стула. Зал был своего рода зимним садом. Здесь была масса комнатных скромных цветов: фикус, герань, и всю комнату обвивал плющ. Стояло старенькое фортепиано, на котором в молодости играла мать. Два трюмо. В кабинете – хороший письменный стол и большое кресло, книжный шкаф и этажерка с книгами. Эта комната для нас была закрыта, вход в неё был запрещён. В столовой – большой обеденный стол, буфет, швейная машина и наши игрушки. В спальне – комод, сундук и зеркало.

В детстве я очень любил бывать на кухне. Это большая комната с русской печкой и громадными полатями. Скамьи, простой стол, кадка для воды и умывальник с лоханью. В кухне всегда было жарко и на полатях очень уютно. Зимой там дозревали тыквы.

Около дома был палисадник с акациями, место наших игр. Два двора: «передний» – с красивыми воротами, амбаром, каретником, погребами, конюшнями для выездных лошадей и «задний» двор – с хлевом для коров, лошадей, гусей, кур и свиней.

У отца всегда была большая семья. Сначала он воспитывал трех братьев и двух сестёр, а потом пошли свои дети, которых было 8 человек. Нужны были средства, и это заставляло иметь большое хозяйство.

Отец был неважным хозяином. Одно время его хозяйство было обширным. Он засевал 15- 20 десятин хлебом – пшеницей, рожью, овсом, просом. Имел два кабана, быка, 4-5 коров, 20-30 овец, свиней, много птицы разных пород. Мать тоже не была хорошей хозяйкой.

Всё зависело от добросовестности работников. Тащили все, кому не было лень. На кухне всегда кормились какие-то родственники работников и стряпухи. Там всегда было очень весело и сытно. Впоследствии всё большое хозяйство отца была ликвидировано и оставлено только необходимое для семьи. Из отца не вышел капиталист, и он еле сводил концы с концами.

Одно только можно сказать – питались мы всегда хорошо. Сельскохозяйственных продуктов самого высшего качества было всегда в изобилии. Кроме своего хозяйства, в довольно большом количестве приносили прихожане – «за крещение» и в особенности «за свадьбы». Но распоряжаться по-хозяйски всем этим «добром» ни отец, ни мать не умели. Всё уходило на личное употребление и «уплывало» через кухню. Зато в деньгах всегда был недостаток, и отец учитывал каждую копейку и строго контролировал расходы матери. Ей приходилось всячески изворачиваться, чтобы одеть и обуть свою «ораву» и еще покупать необходимые товары в лавках: чай, сахар, крупу, игрушки.

Отец пытался развести сад – приглашал садовника, делал посадки фруктовых и ягодных деревьев. Но ничего из этого не вышло. Фрукты и ягоды приходилось покупать на базаре и ездить за ними в Сороку. Ничего не вышло и из пчельника. Медом мы лакомились в Арбузовке у батюшки Орлова [Орлов Матвей Петрович – священник села Преображенка – ред.].

Отношения отца с крестьянством были хорошие. Он считал для себя недопустимым «панибратское» отношение, в быту стоял в стороне, но был очень добр и не мог никогда отказать в просьбах. Почти всегда на кухне можно было видеть просителей. Приходили брать взаймы или под работу муку и зерно, отказа никому не было, но давали зимой, а летом все просители обычно свои обещания забывали. Отец сердился, говорил, что больше давать не будет, но приходила зима, и все повторялось сначала. В голодный 1891 год отец раздал почти все свои запасы голодающим, и мать боялась, что еды не хватит нашей семье.

К матери крестьяне обращались за всякими мелочами, и она также отказывать не умела. Почти каждый день она посылала в деревню больным «чайку», «сахарку» и всяких лекарств из своей аптеки. Иногда получив отказ от «батюшки», проситель шел к «матушке», и здесь уже отказу не было никогда. Такой доброты, какой отличалась моя мать, я не встречал никогда. Народ в деревнях нередко называл её «святая». Кстати, это был человек, который никогда ни на кого не сердился. И она была наивным фаталистом, ее любимым изречением было «что ни делается, всё к лучшему». Детям она также никогда ни в чём не отказывала, и мы этим нередко злоупотребляли.

Среди детей Богдановской интеллигенции у меня не было сверстников мальчишек, так что товарищей по детству я не имел. Всё больше играл с девчатами: Таней и Анютой – внучками просвирни, Лизой Жуковой – дочерью псаломщика и Машей Орловой – дочерью волостного писаря. Но и эти девочки были или старше меня, или моложе. Завести себе товарищей из крестьянских мальчишек мне не позволяли. Но всё же я любил играть с мальчишками на улице. Много от них принял в привычках и речи. Недаром меня в народе называли «хохленком».

Любимой игрой были «козлы» (я обычно выигрывал и нередко продавал 20 штук за 1 копейку), «чиж», «шары», купанье в пруду, после чего появлялась борода из грязи. Иногда ходили рыбачить в Николаевку. Несколько раз ездил в «ночное» (мать не пускала, боялась), ездил верхом поить лошадей. (Однажды лошадь сбросила меня с себя, и я хотя очень ушибся, скрыл это от матери из боязни, что мне запретят ездить верхом).

Любил ходить на конец села встречать коров с самодельным кнутом. Очень любил ходить в «Гребеньков» лес, на горы, на гумно молотить, делать «кизяки» из навоза.

Но… любил играть и в девчоночьи игры: в какие-то лоскутики, осколки от фарфоровой и фаянсовой посуды. Их у меня была целая куча, собранная в мусоре.

Устраивали с братом Виталием поезда из стульев в зале. Любили смотреть на «улочку». Но с деревенскими ребятами не сдружился («особая поповская порода»). Звали меня «Санька», или «попёнок», или «папёнок» (по-украински).

На Пасху вместе со взрослыми катали яйца, катались на каруселях, ходил вместе с отцом по приходу «собирать яйца» и петь в хоре. Вообще, с самого раннего детства я ходил на клирос в церковь и пел вместе с псаломщиком.

Но всё же жил я одиноко, без друзей и товарищей. Брат был на 4 года моложе меня, ему я всё должен был уступать (Такова участь старших – мне всё время во всём приходилось уступать братьям, «они маленькие, а ты большой», и это с 5 лет).

С 7-ми лет я стал посещать земскую школу. Моим первым учителем был Петр Иванович Никитин. Он окончил учительскую семинарию и видимо неплохо владел методами обучения, но был чрезмерно строг и придирчив, особенно когда являлся нетрезвым (пил, и много). Он был убежденным сторонником телесных наказаний, хотя они запрещались в земской школе. Он бил линейкой по голове и по рукам, ставил на колени на парту. Иногда весь класс превращался в такие столбы, а учитель над нами издевался. Иногда заставлял «драть» за уши соседа-товарища. Рвал за волосы. Но, как ни странно, ученики из крестьян все же его любили. Такие методы воспитания никого не удивляли.

«Хохлы» посылали в школу детей не раньше 10 лет, таким образом я оказался в школе моложе всех на 3-5 лет. Здесь нередко можно было встретить учеников 14-15 лет. Помню, Миша Каратыгин – способный ученик, Иван Сучков – заводила всех шалостей.

Здесь у меня также не оказалось сверстников-товарищей. Их интересы и игры не совпадали с моими по возрасту. Ребята на переменах часто бились «на кулачках» класс на класс, и учитель эту игру часто поощрял, премируя победителей.

Учение мне давалось легко, только с письмом плохо ладил. Почему-то мне не удавались палочки и закругления вверху и внизу. Все мои тетрадки были закапаны слезами и кляксами. Каждый день я делал себе новые тетради.

Особенно я любил русский язык. Книга «Родное слово» Ушинского – первый мой учебник, остался в памяти на всю жизнь. До сих пор я считаю эту книгу одним из самых лучших учебников начальной школы.

Хорошо усваивал и счёт, особенно устный. Механическая память у меня была отличная.

Однажды я с отцом поспорил, что к «завтраму» выучу «Бородино» Лермонтова. Он заявил, что этому не верит и обещал подарить мне рубль, если я это сделаю. Каково же было его удивление, когда на другой день я ему без запинки прочитал это знаменитое стихотворение. Рубль был заработан, а «Бородино» я помню наизусть до сих пор.

Второй раз я также за рубль выучил стихотворения Никитина «Русь» за один вечер: «Под большим шатром голубых небес…»

Из школьной жизни помню «Исповедь». Ребят на первой неделе Великого поста исповедовали пачками – десятками. Мы брали свечи и шли в церковь, становились на колени под «епитрахиль» и громко кричали на все вопросы «Грешник!», а сами щипали друг друга, толкались, смеялись… получали «отпущение грехов».

Через 3 года, в 1889 году, я окончил начальную школу и сдал первый в жизни выпускной экзамен на «отлично», с похвальным листом. Но так как отец решил, что в духовное училище он меня включит в следующем году, я ходил в земскую школу ещё один год. Этот год закрепил мои знания и дал навыки к самостоятельному чтению книг.

Читать я очень любил, но читал без всякой системы. Наряду со сказками о Бове-Королевиче и Еруслане Лазаревиче, я читал брошюры Л.Н. Толстого «Чем мы живы», «Сколько человеку земли нужно», «Первый винокур», «Жилин и Костылин»; «Капитанскую дочку» Пушкина, «Вечера на хуторе» и «Старосветские помещики» Гоголя. Читал приложение к журналу «Нива» и с удовольствием рассматривал картинки в журнале «Нива», который отец выписывал регулярно. Читал охотно и приключенческие романы, названий которых не помню. С затаенным дыханием слушали мы, дети, сказки старой Ковыляевской бабушки, которая часто бывала у нас и очень любила детей. Рассказывала нам сказки и мать. Сказки «Конёк-горбунок», «Алёнушка», «Козлик», «Жар-птица», «Серый Волк» и другие повторяла она нам много раз. Как-то получили мы в приложениях к «Ниве» олеографию «Бабушкины сказки». Картина буквально повторяла наши вечера сказок Ковыляевской бабушки, которая оказалась так похожа на бабушку с олеографии.

Но с особым интересом мы ждали праздников Рождества, Пасхи и летних каникул, когда к нам приезжали из Самары братья и сёстры отца, а часто и гости из Сороки, Тоцкого и из соседних сел.

В этот период детства наиболее памятны встречи праздника Пасхи, Рождественских каникул и День именин матери – 25 июля старого стиля.

С точки зрения эмоциональных переживаний самым памятным являлась встреча праздника Пасхи. Подготовкой к нему был 7-недельный Великий пост. В период раннего детства в нашем семействе строго соблюдались все посты (потом их соблюдала только мать).

Особенно строго постились в Великий пост. Не ели ни масла, ни мяса, ни молока, ни яиц. На «Страстную неделю» не разрешалось есть даже рыбу. Только овощи: картошка, капуста, огурцы, редька и чай с хлебом. Особенно строго было в последние дни «Страстной недели». В «Великий четверг» вечером все шли в церковь на «стояние» («12 Евангелий»). Темная ночь, строго выдержанное пение, торжественное чтение «Евангелия». Отец умел эти богослужения обставить с особой торжественностью. Чтение происходило при зажженных свечах у всех присутствующих. Порядок чтения отличался редким звоном в большой колокол. Хор тщательно готовился петь «Канон» и, в особенности, «Разбойника Благоразумного». Служба велась строго по уставу, начиналась в 7 часов вечера и кончалась в 11 часов. Особенно красив был выход из церкви с зажженными свечами. Нужно было донести горящую свечу до дома и при входе на двери косяка накоптить крест (спасает «от сглазу»). Мы делали цветные фонарики из бумаги для света. Можно себе представить тихую тёмную ночь и тысячи мерцающих звёздочек от свечей, расходящихся во все стороны и уходящих за село. Многие прихожане доносили свечи до деревни за 5- 8 км. Но мы часто хитрили и зажигали потухшую свечу по дороге.

Торжественно обставлялся вынос плащаницы в «Великую пятницу». При зажженных свечах торжественно пели «Разбойника благоразумного». Отец из алтаря на голове выносил «плащаницу». Эта процессия производила сильное впечатление. С этого момента церковь была открыта до воскресенья.

В субботу в 2 часа ночи были «похороны Христа». «Плащаницу» при свечах и торжественное пение три раза обносили вокруг церкви. Мы как-то наивно верили, что это действительно хоронят Христа, и переживали трагические моменты субботней службы.

Дома в это время было очень интересно. Шла генеральная уборка комнат. Всё мыли, чистили, металлические вещи сверкали. Затем готовили – украшали куличи, сбивали сливки, делали сыры, творожные «пасхи»; пекли, варили, жарили. Но строго даже нам, малым детям, запрещалось хотя бы немного отведать этой вкусной снеди. Как хотелось, чтобы скорее наступило долго ожидаемое «завтра»!

Но вот закончены все субботние службы. Наступала незабываемая пасхальная ночь. Площадь заполняли подводы с лошадьми, из соседних деревень приезжали «святить» куличи и яйца. Когда был разлив, то приезжали верховые. Был обычай, чтобы от каждой семьи обязательно кто-нибудь был у «утрени». В 8 часов всегда в большой колокол звонили к «стоянию».

Отец делал «начало», а потом шло чтение «Апостола». Были особые чтецы – специалисты. Помню, первое чтение всегда начинал старик в очках на верёвочке, и старческим голосом начинал петь: «Первое слово тебе, о Феофиле…», с особым ударением на последних словах фразы. Церковь и ограда наполнялись народом с вечера. У всех были узелки в белых салфетках. Старухи располагались по уголкам, как дома. У ярко освещенной «Плащаницы» стояла очередь к «прикладыванию».

Отец обычно ложился на два часа спать. Заставлял ложиться и нас. Но никому не хотелось. Считалось, что спать до заутрени нехорошо. Впереди столько переживаний.

В 11 часов вечера начинался торжественный звон. На всех окнах зажигались цветные фонарики. Мы быстро вскакивали и начинали торопливо одеваться. Одевали всё лучшее, чистое, праздничное. Умывались особенно тщательно, причесывались. Отец торопил. Мы шли с ним, так как без него пробраться в церковь невозможно.

Церковь горела огнями. Было душно, жарко. Пахло потом, но настроение у всех было какое-то особенное, праздничное. Уносили плащаницу и готовились к торжественному крестному ходу. Снимали все иконы и за 15 минут до 12 часов отец и дьякон в светлых, праздничных ризах выходили из открытых «Царских врат». Отец с крестом, а дьякон с большой свечой открывали торжественное богослужение, запевая: «Воскресенье Христово видевши…». Хор подхватывал. Двигались богомольцы с хоругвями, громко пел хор, народ толпой валил из церкви. Процессия три раза обходила вокруг церкви и возвращалась в притвор. Сюда могли попасть лишь немногие счастливцы. Это был самый торжественный момент. После небольшой паузы, ровно в 12 часов отец, высоко подняв крест, запевал «Христос воскресе!» В это время в ограде запускали фейерверки и палили из ружей.

И с этого момента хор всё время пел веселые пасхальные мотивы. Все зажигали свечи. Духота стояла неимоверная, так что многие люди падали в обморок, но никто не уходил. Богослужение продолжалось. На правом клиросе пел церковный хор, на левом – старики-любители. На торжественные возгласы отца: «Христос Воскресе!» все дружно отвечали «Воистину Воскресе!»

За церковью начиналось «христосование» – любимое занятие молодёжи и девчат, все должны были целоваться. После «утренней» без перерыва начиналось торжественная «обедня». Отец всегда читал Евангелие на греческом языке (ведь он был когда-то учителем греческого языка). Утром на заре богослужение заканчивалось, и мы бежали домой, быстро раздевались, «христосовались» с матерью, друг с другом, с няней, кухаркой, работникам, и со всеми, кто приходил в дом. Праздничный стол был накрыт. На большом столе были расставлены украшенные сахарными цветами куличи, большой копченый окорок, украшенный цветными бумажками, копченый гусь, утки, индюшки, холодный поросёнок, разные «пасхи», крашеные яйца, колбасы, масло. Стояло не меньше 10 бутылок вина разной крепости: водка, коньяк, рябиновая, портвейн, церковное – сладкое и наливки домашние и купленные.

Весь день стоял веселый перезвон колоколов. Мы взбирались на колокольню, трезвонили сами. На улицах празднично. Все были навеселе. А в это время поля требовали работы, запаздывали посевы. Но как бы то ни было, пасхальные дни как-то поднимали настроение. Все делались добрее и родственнее. В воспоминаниях детства Пасха – лучшее время года.

Несколько иной характер носили Рождественские каникулы с 25 декабря по 6 января. В это время обязательно приезжали из Самары учащиеся из семинарии и епархиального училища. Первый день Рождества несколько напоминал первый день Пасхи, только с той разницей, что к столу не поддавались куличи, «пасхи» и яйца.

Также утром я обычно не ходил в церковь, а принимал «славяльщиков». Они появлялись в первом часу ночи, входили на кухню и нестройно пели «Рождество» с обязательными «Волки со звездою путешествуют». Каждый получал по копейке и по конфетке и был очень доволен. Ходили «славить» и мы. Заработки наши были выше: отец давал 1 рубль, мать – 50 копеек, другие – 10-20 копеек, накапливалась целое «богатство» – до 3 рублей. Такими богатыми мы были только один раз в году.
[ Текст песнопения «Рождество» звучит так:
Рождество Твое, Христе Боже наш,
Возсия мирови свет разума,
В нем бо звездам служащии
Звездою учахуся
Тебе кланятися, Солнцу Правды,
И Тебе ведети с высоты востока.
Господи, слава Тебе.
Дева днесь Пресущественнаго раждает,
И земля вертеп Неприступному приносит.
Ангели с пастырьми славословят,
Волсви же со звездою путешествуют:
Нас бо ради родися
Oтроча Младо, Превечный Бог.
Слово «волсви», непонятное для детского слуха, богдановской детворой воспринималось как «волки» – ред.]

Но главное на Святки – это святочные вечера и костюмирование. Первый костюмированный вечер у нас обычно бывал на второй день Рождества. К нему усиленно готовились. Богдановские вечера славились на весь округ. На них приезжали из Сороки, Тоцкого, Кирсановки.

В памяти сохранился один такой вечер. В числе маркированных: «красавица-цыганка» – тётя Танечка, «паж» – тетя Лиза, «Тит Титыч» – Жуков П.И., «старуха» – Георгий Скворцов и другие. Каждый входил в свою роль: песни, сказки, пляски, прибаутки… всё было весело и непринужденно. От души веселились и мы, детвора.

Нередко целым поездом «ряженых» выезжали на хутора. Приезжали неожиданно ночью, поднимали на ноги весь хутор и веселились до утра. Обычно святочных вечеров не хватало. Быстро наступал сочельник – 5 января, а там Крещение – 6 января, с знаменитым крестным ходом на «Иордань» при 40 градусах мороза. Всегда меня удивляло, как при таком холоде отец мог нести голове металлический крест! Погружать его в ледяную воду и не отморозить себе руки! Появление отца с крестом на голове, с пением «Глас господень на водах» всегда вызывало какие-то особенные чувства. Но торжество 6 января было последним. Обычно в этот день молодежь уезжала в Самару и у нас сразу становилось пусто и тоскливо. Долго после Рождественских каникул мы не могли прийти в себя.

В раннем детстве у нас не было ёлки. Ёлка появилась после того, как я стал учиться в Самаре, и из Самары регулярно привозил ёлочку. Потом она переходила из дома в дом. Ёлочных деревьев в Богдановке не было.

Я забыл сказать о «колядках». С «колядками» обычно приходили женщины и девушки. Становились вокруг, спинами к слушателям («стеснялись», «боязно») и запевали «Продвигайся радость до миру», «Хвали, мой дух, святую Варвару» и другие песнопения. Эти полудуховные песни пелись с каким-то особым вдохновением. «Колядующие» всегда были желанными гостями. Я в детстве хорошо знал этих «колядки», но сейчас почему-то забыл слова, хотя хорошо помню мотивы.

Третий торжественный момент детства – это именины матери – 5 июля. Особенностью Богдановских праздников 25 июля было то, что к нам приезжало много детей и молодёжи из Сороки, Тоцкого, Кирсановки и соседних сел. Приезжали в семейных повозках, на «тройках» с колокольчиками, в которые усаживали всех детей. Передний двор был весь заставлен этими допотопными «колымагами». Обычно было традиционным гуляние на гору и в «Гребеньков лес», игры в горелки, пение. На вечер съезжались со всех концов гости, даже незнакомые с хозяевами. Хозяева сами превращались в юношей и непосредственно веселились. А мы, ребята, месяцами мечтали об этом торжественном дне».

Павел Петрович Поспелов был священником в Богдановке в течении 16 лет, 19 октября 1898 года в Михайло-Архангельский храм села Сорочинского. За год до этого, 6 ноября 1897 года в Богдановке состоялось чествование прихожанами своего пастыря. Вот как писали об этом «Самарские епархиальные ведомости» (№2, 1898 год).